aznevtelen (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
aznevtelen) wrote2018-01-14 11:57 am
aznevtelen) wrote2018-01-14 11:57 am
Entry tags:
Инбер о Троцком
Инбер Н.О. Помещичий сынок Лев Троцкий. // Утро России. М., 1917. №261, 14 (27).11, с. 1.
Я имею скромную честь знать немного г. Троцкого. Еще лучше знаю его по разсказам людей, ему близких. И вот, перебирая сейчас в памяти собственные впечатления и чужие сообщения, я пытаюсь, подобно многим, отыскать, наконец, ключ к этой жестокой загадке наших дней, разобраться хотя с этой, личной, стороны в существе человека, который так энергично и ловко добивает искалеченную Россию.
Вождь «батраков», человек, который в конвульсиях изрыгает хулы на ненавистную буржуазию, родился и вырос в помещичьей семье. Отец г. Троцкого, еще до известного воспретительного закона, приобрел в Елисаветградском уезде, Херсонской губернии, имение «Яновка». Рачительный хозяин и живой, энергичный человек, он, кроме того, арендовал еще кое-что по-соседству. Семья, таким образом, испытывала все блага помещичьего достатка и все прелести усадебной жизни. Ездили к соседям, таким же милым и состоятельным людям, весело проводили лето, когда в «Яновку» съезжались погреться на деревенском солнышке и подкармливаться на обильных помещичьих хлебах городские родственники, а позже когда дети подросли, стали сами подолгу гостить в Елисаветграде и в Одессе, где учились мальчики и девочки. Левочку, нынешнюю знаменитость, когда ему было уже около двенадцати лет, отдали в одесское реальное училище св. Павла. Мальчик он был способный, школьную премудрость одолевал легко, но уже в сем раннем возрасте проявлял столь бурный темперамент, что директор училища убежденно и настойчиво говорил его тетушке, у которой он жил в течение учебного года: «Уверяю вас, сударыня, из Бронштейна Льва обязательно выйдет каторжник!» Внешность у мальчика была необычайно привлекательная, женственная, «настоящий херувим», как называли его в семье. Вообще, если учесть, по Вейнингеру, сколько в юном Троцком было «М» и сколько «Ж», то, несомненно, первых оказалось бы очень мало. Он был ужасно нервен и в течение нескольких лет страдал галлюцинациями. У него был, и до сих пор сохранился, совершенно женский почерк, тонкий и бисерный. Он любил прихорашиваться, черта, так же сохранившаяся доныне, когда он, по разсказам его недавних собеседников, щеголяет безукоризненными вестонами и лаковыми штиблетами с замшей.
Не глядя на «каторжный» темперамент, Троцкий все же своевременно окончил училище и стал слушать лекции в Новороссийском университете. При первом же его соприкосновении со студенческой средой, которая тогда не была еще для него «оплотом империализма», он зажегся традиционным студенческим огнем: ненавистью к самодержавцам и к педелям. Сжигаемый этим двойным пламенем, он, при благосклонном содействии тех самых жандармов, которые теперь стоят в его поклонниках и глашатаях, подвергнут был энергичному охлаждению: сначала в одесской тюрьме, а затем — далеко по ту сторону Урала. Случалось это в 1897 или 1898 году. Университетский курс Троцкого был, таким образом, чрезвычайно краток, равно как пребывание его, в зрелом возрасте, в пределах Европейской России. Впрочем, он не засиделся и в Сибири, откуда он удачно бежал за границу. Он поселился, вместе с юной женой своей, вывезенной из каторги, в Вене. Ему было тогда немного больше двадцати лет. С тех пор, с конца девяностых годов, он ни разу не был в России.
В Вене он повел обычную эмигрантскую жизнь: продолжал ученье, столь безвременно прерванное в России, толкался в социал-демократических кружках и стал пописывать в партийной прессе. Само собою разумеется, что это последнее занятие не могло обезпечить юного изгнанника, и часть помещичьего дохода регулярно проходила через руки чиновника, заведывавшего отделением переводов в ближайшей к «Яновке» почтовой конторе. С годами он в Вене совершенно ассимилировался, в особенности тогда, когда сделался постоянным корреспондентом нескольких русских газет. По долгу журналиста, он стал завсегдатаем политических кафэ и парламентских кулуаров, и его характерный силуэт венского Schriftsteller'а запомнился, вероятно, мирным венским рантье и сонным игрокам в домино. Писал он, и до и после революции 1905 года, в либерально-буржуазных газетах «Киевской Мысли», «Одесских Новостях» и «Дне». Но, в то же время отводил свой неукротимый темперамент в подпольных эпистолах и в ораторских выступлениях на эмигрантских митингах, создавших ему, кстати, большую популярность в русских колониях Вены, Женевы и Парижа, куда он часто ездил на гастроли.
Политически — не в акционерных «Одесских Новостях», конечно, а в тех партийных журнальчиках, которые он редактировал — Троцкий «левел» чрезвычайно быстро. Правоверие марксизма было в нем легко побеждено синдикалистской идеей action directe, и европейский капитализм,— не слишком об этом, впрочем, догадываясь, обрел в нем Савонаролу. Когда разразилась война, Троцкий перехал в Париж. Пролетарии всех стран действительно объединились вокруг национальных центров, защищая не класс, не строй, а родину. Троцкий, баловень и угодник масс, в этом случае остался почему-то в странном одиночестве. Русские эмигранты и французские рабочие стеклись под знамя буржуазной республики, которое стало теперь знаменем борьбы против автократии. Сам Жюль Гэд вошел в коалиционный кабинет. Один Троцкий продолжал сеять в Латинском квартале семена антимилитаризма, под все приближавшийся грохот германских пушек. Этого не могли стерпеть даже во Франции, даже ветеран ортодоксального марксизма, Жюль Гэд. И Троцкого выселили из пределов страны. (...) Остальное, к сожалению, известно слишком многим.
Я видел Троцкого в последний раз в Париже. Мы сидели в одном монмартрском вертепе. Красные музыканты томили сладкими мелодиями, мулатка танцевала какой-то безстыдный бостон с синеглазым мальчиком, а вокруг, стократно преломляясь в мозаике зеркал, лилась пестрая и нарядная толпа. Мы медленно потягивали свое шампанское и говорили о стихах. Потом, уже под утро, как истые буржуа, мы веселой гурьбой пошли смотреть, как настоящие апаши настоящими ножами вспарывают животы своим настоящим любовницам. Но потом оказалось, что мы все были слишком прилично одеты, и к нам могли бы отнестись подозрительно в этом притоне самых последних пролетариев.
Я пытаюсь сейчас примирить в своем сознании давешний образ дэнди и «кумира» с нынешней эпической фигурой преобразователя царств и заступника страждущих и угнетенных. Но это никак мне не удается. Припоминаю мефистофельскую усмешку, которая внезапно кривила эти капризные губы, и почти физически явственно ощущаю чудовищное лицемерие, страшный обман неверующего карьериста революции, который в скитаниях своих забрел в страну простодушных и соблазнил ее роковым соблазном. Это — пустое и безжалостное «женское» сердце, которому дороже всего — краткий, но ослепительный миг еще невиданной власти. И почти пугающим психологическим разоблачением звучит для меня краткий диалог между Троцким и одним близким ему человеком, имевший место уже здесь, в России, накануне июльского мятежа:
— Как же ты представляешь себе ближайшее развитие событий и своей личной судьбы? Не исключена ли возможность, что все вы, большевики, сорветесь, и вас, попросту говоря, повесят?
Он задумался и ответил:
— Да. Это вполне возможно.
Разве это не восклицание отчаянного игрока, который играет в темную, не веря ни в какие системы и разсчитывая лишь на слепую удачу?
ПРИМЕЧАНИЕ.
Автор — Нат Инбер (Н.О. Инбер), сотрудник Одесских Новостей в 1910-х, первый муж литераторши В.М. Инбер, урожд. Шпенцер, после революции эмигрировал около 1920 г., в начале 1920-х сотрудник парижских Последних Новостей.
Не имея возможности исправить все возможные неточности в этом очерке, остановлюсь на истории сотрудничества Л.Д. Троцкого в столичном Дне. Сначала он назвал эту газету «банковской», на что редакция Дня в заметке Нашему бывшему сотруднику Троцкому. // День. Пг., 1917. №173 (1622), 26.09 (09.10), с. 1 ехидно заметила, что было время, когда Троцкий не интересовался, откуда у газеты деньги и что если бы День был банковской газетой, то без труда мог бы платить сотрудникам, а Троцкий прекратил сотрудничать с ней «только потому, что ему не были своевременно уплачены деньги»; тем не менее, когда он оказался незадолго до Февральской революции в Испании, то пожелал возобновить сотрудничество с Днем и от его имени «видный партийный деятель» вел переговоры с газетой об этом, однако ответная телеграмма, посланнная Днем в Испанию, там его уже не застала. В своем ответе Л.Д. Троцкий о «Дне». // Новая Жизнь. Пг., 1917. №138 (132), 27.09 (10.10), с. 3 Троцкий уточнил, что был корреспондентом Дня в 1912 г. в течение 2—3 месяцев, а в то время «никто не выдвигал против «Дня» обвинения в зависимости от банков», и прекратил сотрудничество «по причине более чем неаккуратной расплаты ея с заграничными сотрудниками»; в последующие годы «никакого отношения к газете не имел, за газетой никогда не следил, и об ея связи с банками, как и об ея злобной кампании против интернационалистов узнал только после возвращения из Америки». Последовал ответ Дня, Комиссионер из «Новой Жизни». // День. Пг., 1917. №175 (1624), 28.09 (11.10), с. 1-2, обругавшего «банковской» газетой саму Новую Жизнь, и т.д. На мой взгляд, Троцкий, в бытность свою в Испании нуждавшийся в деньгах, см. пост Возвращение Троцкого в Россию в 1917 году. II, действительно мог при чьем-то посредничестве обратиться в редакцию Дня с предложением возобновить сотрудничество.
Я имею скромную честь знать немного г. Троцкого. Еще лучше знаю его по разсказам людей, ему близких. И вот, перебирая сейчас в памяти собственные впечатления и чужие сообщения, я пытаюсь, подобно многим, отыскать, наконец, ключ к этой жестокой загадке наших дней, разобраться хотя с этой, личной, стороны в существе человека, который так энергично и ловко добивает искалеченную Россию.
Вождь «батраков», человек, который в конвульсиях изрыгает хулы на ненавистную буржуазию, родился и вырос в помещичьей семье. Отец г. Троцкого, еще до известного воспретительного закона, приобрел в Елисаветградском уезде, Херсонской губернии, имение «Яновка». Рачительный хозяин и живой, энергичный человек, он, кроме того, арендовал еще кое-что по-соседству. Семья, таким образом, испытывала все блага помещичьего достатка и все прелести усадебной жизни. Ездили к соседям, таким же милым и состоятельным людям, весело проводили лето, когда в «Яновку» съезжались погреться на деревенском солнышке и подкармливаться на обильных помещичьих хлебах городские родственники, а позже когда дети подросли, стали сами подолгу гостить в Елисаветграде и в Одессе, где учились мальчики и девочки. Левочку, нынешнюю знаменитость, когда ему было уже около двенадцати лет, отдали в одесское реальное училище св. Павла. Мальчик он был способный, школьную премудрость одолевал легко, но уже в сем раннем возрасте проявлял столь бурный темперамент, что директор училища убежденно и настойчиво говорил его тетушке, у которой он жил в течение учебного года: «Уверяю вас, сударыня, из Бронштейна Льва обязательно выйдет каторжник!» Внешность у мальчика была необычайно привлекательная, женственная, «настоящий херувим», как называли его в семье. Вообще, если учесть, по Вейнингеру, сколько в юном Троцком было «М» и сколько «Ж», то, несомненно, первых оказалось бы очень мало. Он был ужасно нервен и в течение нескольких лет страдал галлюцинациями. У него был, и до сих пор сохранился, совершенно женский почерк, тонкий и бисерный. Он любил прихорашиваться, черта, так же сохранившаяся доныне, когда он, по разсказам его недавних собеседников, щеголяет безукоризненными вестонами и лаковыми штиблетами с замшей.
Не глядя на «каторжный» темперамент, Троцкий все же своевременно окончил училище и стал слушать лекции в Новороссийском университете. При первом же его соприкосновении со студенческой средой, которая тогда не была еще для него «оплотом империализма», он зажегся традиционным студенческим огнем: ненавистью к самодержавцам и к педелям. Сжигаемый этим двойным пламенем, он, при благосклонном содействии тех самых жандармов, которые теперь стоят в его поклонниках и глашатаях, подвергнут был энергичному охлаждению: сначала в одесской тюрьме, а затем — далеко по ту сторону Урала. Случалось это в 1897 или 1898 году. Университетский курс Троцкого был, таким образом, чрезвычайно краток, равно как пребывание его, в зрелом возрасте, в пределах Европейской России. Впрочем, он не засиделся и в Сибири, откуда он удачно бежал за границу. Он поселился, вместе с юной женой своей, вывезенной из каторги, в Вене. Ему было тогда немного больше двадцати лет. С тех пор, с конца девяностых годов, он ни разу не был в России.
В Вене он повел обычную эмигрантскую жизнь: продолжал ученье, столь безвременно прерванное в России, толкался в социал-демократических кружках и стал пописывать в партийной прессе. Само собою разумеется, что это последнее занятие не могло обезпечить юного изгнанника, и часть помещичьего дохода регулярно проходила через руки чиновника, заведывавшего отделением переводов в ближайшей к «Яновке» почтовой конторе. С годами он в Вене совершенно ассимилировался, в особенности тогда, когда сделался постоянным корреспондентом нескольких русских газет. По долгу журналиста, он стал завсегдатаем политических кафэ и парламентских кулуаров, и его характерный силуэт венского Schriftsteller'а запомнился, вероятно, мирным венским рантье и сонным игрокам в домино. Писал он, и до и после революции 1905 года, в либерально-буржуазных газетах «Киевской Мысли», «Одесских Новостях» и «Дне». Но, в то же время отводил свой неукротимый темперамент в подпольных эпистолах и в ораторских выступлениях на эмигрантских митингах, создавших ему, кстати, большую популярность в русских колониях Вены, Женевы и Парижа, куда он часто ездил на гастроли.
Политически — не в акционерных «Одесских Новостях», конечно, а в тех партийных журнальчиках, которые он редактировал — Троцкий «левел» чрезвычайно быстро. Правоверие марксизма было в нем легко побеждено синдикалистской идеей action directe, и европейский капитализм,— не слишком об этом, впрочем, догадываясь, обрел в нем Савонаролу. Когда разразилась война, Троцкий перехал в Париж. Пролетарии всех стран действительно объединились вокруг национальных центров, защищая не класс, не строй, а родину. Троцкий, баловень и угодник масс, в этом случае остался почему-то в странном одиночестве. Русские эмигранты и французские рабочие стеклись под знамя буржуазной республики, которое стало теперь знаменем борьбы против автократии. Сам Жюль Гэд вошел в коалиционный кабинет. Один Троцкий продолжал сеять в Латинском квартале семена антимилитаризма, под все приближавшийся грохот германских пушек. Этого не могли стерпеть даже во Франции, даже ветеран ортодоксального марксизма, Жюль Гэд. И Троцкого выселили из пределов страны. (...) Остальное, к сожалению, известно слишком многим.
Я видел Троцкого в последний раз в Париже. Мы сидели в одном монмартрском вертепе. Красные музыканты томили сладкими мелодиями, мулатка танцевала какой-то безстыдный бостон с синеглазым мальчиком, а вокруг, стократно преломляясь в мозаике зеркал, лилась пестрая и нарядная толпа. Мы медленно потягивали свое шампанское и говорили о стихах. Потом, уже под утро, как истые буржуа, мы веселой гурьбой пошли смотреть, как настоящие апаши настоящими ножами вспарывают животы своим настоящим любовницам. Но потом оказалось, что мы все были слишком прилично одеты, и к нам могли бы отнестись подозрительно в этом притоне самых последних пролетариев.
Я пытаюсь сейчас примирить в своем сознании давешний образ дэнди и «кумира» с нынешней эпической фигурой преобразователя царств и заступника страждущих и угнетенных. Но это никак мне не удается. Припоминаю мефистофельскую усмешку, которая внезапно кривила эти капризные губы, и почти физически явственно ощущаю чудовищное лицемерие, страшный обман неверующего карьериста революции, который в скитаниях своих забрел в страну простодушных и соблазнил ее роковым соблазном. Это — пустое и безжалостное «женское» сердце, которому дороже всего — краткий, но ослепительный миг еще невиданной власти. И почти пугающим психологическим разоблачением звучит для меня краткий диалог между Троцким и одним близким ему человеком, имевший место уже здесь, в России, накануне июльского мятежа:
— Как же ты представляешь себе ближайшее развитие событий и своей личной судьбы? Не исключена ли возможность, что все вы, большевики, сорветесь, и вас, попросту говоря, повесят?
Он задумался и ответил:
— Да. Это вполне возможно.
Разве это не восклицание отчаянного игрока, который играет в темную, не веря ни в какие системы и разсчитывая лишь на слепую удачу?
ПРИМЕЧАНИЕ.
Автор — Нат Инбер (Н.О. Инбер), сотрудник Одесских Новостей в 1910-х, первый муж литераторши В.М. Инбер, урожд. Шпенцер, после революции эмигрировал около 1920 г., в начале 1920-х сотрудник парижских Последних Новостей.
Не имея возможности исправить все возможные неточности в этом очерке, остановлюсь на истории сотрудничества Л.Д. Троцкого в столичном Дне. Сначала он назвал эту газету «банковской», на что редакция Дня в заметке Нашему бывшему сотруднику Троцкому. // День. Пг., 1917. №173 (1622), 26.09 (09.10), с. 1 ехидно заметила, что было время, когда Троцкий не интересовался, откуда у газеты деньги и что если бы День был банковской газетой, то без труда мог бы платить сотрудникам, а Троцкий прекратил сотрудничать с ней «только потому, что ему не были своевременно уплачены деньги»; тем не менее, когда он оказался незадолго до Февральской революции в Испании, то пожелал возобновить сотрудничество с Днем и от его имени «видный партийный деятель» вел переговоры с газетой об этом, однако ответная телеграмма, посланнная Днем в Испанию, там его уже не застала. В своем ответе Л.Д. Троцкий о «Дне». // Новая Жизнь. Пг., 1917. №138 (132), 27.09 (10.10), с. 3 Троцкий уточнил, что был корреспондентом Дня в 1912 г. в течение 2—3 месяцев, а в то время «никто не выдвигал против «Дня» обвинения в зависимости от банков», и прекратил сотрудничество «по причине более чем неаккуратной расплаты ея с заграничными сотрудниками»; в последующие годы «никакого отношения к газете не имел, за газетой никогда не следил, и об ея связи с банками, как и об ея злобной кампании против интернационалистов узнал только после возвращения из Америки». Последовал ответ Дня, Комиссионер из «Новой Жизни». // День. Пг., 1917. №175 (1624), 28.09 (11.10), с. 1-2, обругавшего «банковской» газетой саму Новую Жизнь, и т.д. На мой взгляд, Троцкий, в бытность свою в Испании нуждавшийся в деньгах, см. пост Возвращение Троцкого в Россию в 1917 году. II, действительно мог при чьем-то посредничестве обратиться в редакцию Дня с предложением возобновить сотрудничество.